Обойдённые - Страница 25

– Ну, а что же будет, если вы, в самом деле, наконец станете независимым от здравого смысла, – отвечали ей.

– Что? Свезут в сумасшедший дом. Все же, говори. вам, это гораздо лучше, чем целый век слушать учителей. сбиться с толку и сделаться пешкой, которую, пожалуй, еще другие, чего доброго, слушать станут. Я жизни слушаюсь.

– Да ведь странны вы, право! Теорию ведь жизнь же выработала, – убеждали Дору.

– Нет-с; уж это извините, пожалуйста; этому я не верю! Теория—сочинение, а жизнь—жизнь. Жизнь– это то. что есть, и то, что всегда будет.

– Значит, у вас человек—раб жизни?

– Извините, у меня так: думай что хочешь, а делай что должен.

– А что же вы должны?

– Должна? Должна я прежде всего работать и как можно больше работать, а потом не мешать никому жить свободно, как ему хочется, – отвечала Дора.

– А не должны вы, например, еще позаботиться о человеческом счастье?

– То есть как же это о нем позаботиться? Кому я могу доставить какое-нибудь счастье—я всегда очень рада: а всем, то есть целому человечеству – ничего не могу сделать: ручки не доросли.

– Эх-с, Дарья Михайловна! – ручки-то у всякого доросли, да желанья мало.

– Не знаю-с, не знаю. Для этого нужно очень много знать, вообще надо быть очень умным, чтобы не поделать еще худшей бестолочи.

– Так вы и решаете быть в сторонке?

– Мимо чего пойду, то сделаю – позволения ни у кого просить не стану, а то, говорю вам, надо быть очень умной.

– Нестор Игнатьич! Да полноте же, батюшка, отмалчиваться! Какие же, наконец, ваши на этот счет мнения? – затягивали Долинского.

– Это, господа, ведь все вещи решенные: «ищите прежде всего царствия Божия и правды Его, а вся сия приложатся вам».

– Фу ты, какой он! Так от него и прет моралью! Что это за царствие, и что это за правда?

– Правда? Внутренняя правда – быть, а не казаться.

– А царствие?

– Да что ж вы меня расспрашиваете? Сами возраст имате; чтите и разумейте.

– Это о небе.

– Нет, о земле.

– Обетованной, по которой потечет мед и млеко?

– Да, конечно, об обетованной, где несть ни раб, ни свободь, но всяческая и во всех один дух, одно желание любить другого, как самого себя.

– Я за вас, Нестор Игнатьич! – воскликнула Дора.

– Да и я, и я! – шумел Журавка.

– И я, – говорили хорошие глаза Анны Михайловны.

– Широко это, очень широко, батюшка Нестор Игнатьич, – замечал Вырвич.

– Да как же вы хотите, чтобы такая мировая идея была узка, чтобы она, так сказать, в аптечную коробочку, что ли, укладывалась?

– То-то вот от ширины-то ее ей и не удается до сих пор воплотиться-то; а вы поуже, пояснее формулируйте.

– Да любви мало-с. Вы говорите: идея не воплощается до сих пор потому, что она очень широка, а посмотрите, не оттого ли она не воплощается, что любви нет, что все и во имя любви-то делается без любви вовсе.

Дорушка заплескала ладонями.

Эти споры Доры с Вырвичем и с Шпандорчуком обыкновенно затягивались долго. Дора давно терпеть не могла этих споров, но, по своей страстной натуре, все-таки опять увлекалась и опять при первой встрече готова была спорить снова. Шпандорчук и Вырвич тоже не упускали случая сказать ей нарочно что-нибудь почудней и снова втянуть Дорушку в споры. За глаза же они над ней посмеивались и называли ее «философствующей вздержкой».

Дора с своей стороны тоже была о них не очень выгодного мнения.

– Что это за люди? – говорила она Долинскому, – все вычитанное, все чужое, взятое напрокат, и своего решительно ничего.

– Да чего вы на них сердитесь? Они сколько видели, сколько слышали, столько и говорят. Все их несчастье в том, что они мало знают жизнь, мало видели.

– И еще меньше думали.

– Ну, думать-то они, пожалуй, и думают.

– Так как же ни до чего путного не додумаются?

– Да ведь это… Ах, Дарья Михайловна, и вы-то еще мало знаете людей!

– Это и неудивительно; но удивительно, как они Других учат, а сами как дети лепечут! Я по крайней мере нигде не видная и ничего не знающая человечица, а ведь это… видите… рассуждают совсем будто как большие!

Долинский и Дора вместе засмеялись.

– Нет, а вы вот что, Нестор Игнатьич, даром что вы такой тихоня, а прехитрый вы человек. Что вы никогда почти не хотите меня поддержать перед ними? – говорила Дора.

– Да не в чем-с, когда вы и сами с ними справляетесь. Я би ведь так не соспорил, как вы.

– Отчего это?

– Да оттого, что за охота с ними спорить? Вы ведь их ничем не урезоните.

– Ну-с?

– Ну-с, так и говорить не стоит. Что мне за радость открывать перед ними свою душу! Для меня что очень дорого, то для них ничего; вас вот все это занимает серьезно, а им лишь бы слова выпускать; вы убеждаетесь или разубеждаетесь в чем-нибудь, а они много – что если зарядятся каким-нибудь впечатлением, а то все так…

– Это, выходит, значит, что я глупо поступаю, споря с ними?

Долинский тихо улыбнулся.

– Ммм! Какой любезный! – произнесла Дора, бросив ему в лицо хлебным шариком.

– Вы думаете, что для них ошибаться в чем-нибудь – очень важная вещь? Жизни не будет стоить; скажет: ошибся, да и дело к стороне; не изболит сердцем, и телом не похудеет.

– Ах, Нестор Игнатьич, Нестор Игнатьич! Кому ж, однако, верить-то остается? А ведь нужно же кому-нибудь верить, хочется, наконец, верить! – говорила задумчиво Дора.

– Веруйте смелее в себя, идите бодрее в жизнь; жизнь сама покажет, что делать: нужно иметь ум и правила, а не расписание, – успокаивал ее Долинский, и у них переменялся тон и заходила долгая, живая беседа, кончая которую Даша всегда говорила: зачем эти люди мешают нам говорить?